Редакция «Медиастанции» поговорила с писателем Вячеславом Тилининым, более известным под псевдонимом Себастьян Найт. Писатель и поэт рассказал корреспонденту о своем творчестве, планах на будущее, политике и литературных пристрастиях.

— Как вы стали писателем? Почему начали писать?

— Еще в школе любил придумывать разные истории. С появлением Интернета стал публиковать написанное на различных сетевых площадках. Затем мы с товарищем написали первую книгу под названием «Эпидермия». Буквально два месяца назад выпустили вторую книгу «Шушера». Да так и пошло-поехало.

— Давайте оговоримся сразу. В своих рассказах и стихах вы используете ненормативную лексику. Не боитесь, что издатель не пожелает публиковать матерные произведения?

— В названных книгах есть мат — и ничего, напечатали. Цензура ни к чему хорошему точно не приведет.

— Не боитесь потерять часть аудитории — например, литераторов, филологов, учителей, а также детей и подростков, которым старшее поколение не порекомендует ваше творчество?

— А за аудиторией не особо и гонюсь. Тиражи, слава богу, не миллионные.

— Вы зарабатываете на жизнь только творчеством? Возможно ли сегодня прожить писателю только на гонорары с книг?

— Литература — совершенно не прибыльное дело, денег она не приносит. Даже старшее поколение стихотворцев и писателей вынуждено где-то работать. И мне приходится иногда писать какие-то статьи. Худо-бедно перебиваемся, но не жалуемся.

«ОЧЕНЬ СЛАБО РАЗБИРАЮСЬ В ПОЛИТИКЕ. МНЕ ТРУДНО ПОНЯТЬ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ЧТО-ТО ТАМ НА СЕБЯ ТЯНУТ»

— Поговорим о вашем творчестве. В нем мелькают нотки так называемой деревенской прозы — направления в литературе, пик которого пришелся на 50–80-е годы прошлого века. Сегодня деревенская проза выпала из актуальной литературы. Тем не менее в рассказах «Дракон» и «Фома и Ефремов» прослеживаются четкие приметы направления. Вы относите себя к писателям-«деревенщикам»? Привлекает ли вас деревня, о которой вы пишете?

— Желания быть деревенским писателем у меня не было, но я очень люблю бывать на Рыбинском водохранилище, которое местные называют Рыбинским морем. Там прекрасная природа и не менее прекрасные люди. Эти рассказы родились именно под воздействием окружающего мира. Местный колорит не позволяет остановиться и не написать о живописных людях, хочется запечатлеть окружающее не только на фотоаппарат, но и словами.

Персонажи рассказа «Фома и Ефремов» как раз взяты с Рыбинского моря. Там жил мужичок Женя Груздев, который и послужил прототипом Николая Николаевича Ефремова. К сожалению, Женя уже умер. Он прожил по меркам «моря» довольно долго — 78 лет. Учитывая, что народ там сильно пьющий, запойный даже, а вечерами сложно себя чем-то занять, в том числе из-за отсутствия Интернета, алкоголизм процветает.

— Вернемся к деревенской прозе. Патриархов этого направления читать стали заметно реже. Если Шукшина еще читают, то Распутин, Астафьев и прочие подзабыты. Впрочем, возможно, у вас другое мнение?

— Жанр бессмертен, как бессмертна и деревня. Люди, там живущие, пишут, просто мы об этом не знаем: в советское время были журналы — сейчас их нет. С Интернетом деревенские писатели не знакомы, выкладывать свои произведения в Сеть не умеют. Замечу, что поэтов деревенских действительно нет.

— С кем из писателей вы себя сопоставляете? Возможно, присматриваетесь к чьему-то творчеству?

— Мне всегда был интересен Гоголь, не буду оригинален. Но на него я совсем не похож. В юношестве почитывал Набокова, откуда, собственно, и взят псевдоним. Потом интерес к нему ослаб.

— Современные писатели стали сильно политизированными. Вы политизированный писатель?

— Очень слабо разбираюсь в современной политике. Мне трудно понять людей, которые что-то там на себя тянут. Тем не менее с большим уважением отношусь к Дмитрию Быкову. Порой читать его крайне забавно. Совсем недавно у него вышло очень интересное стихотворение про счастье. Оно, кстати, абсолютно не политизировано.

— Быков — серьезно политизированный писатель.

— Полностью согласен, но то, что не политизировано, получается всегда удачно.

«ВСЕОБЩЕЙ ИЗВЕСТНОСТИ НЕ ХОЧЕТСЯ. ДОСТАТОЧНО ОТЗЫВОВ ДРУЗЕЙ И КОЛЛЕГ»

— Желаете ли вы приобрести всеобщую известность или предпочитаете быть в андеграунде? Хотите стать писателям для масс?

— Абсолютно не хочется. Достаточно отзывов своих друзей и коллег.

— Почему не хотите?

— Им (родственникам) больше веришь, они искренние. Выпрыгивать из штанов, чтобы где-то засветиться, не хочется. Баловство это.

— Мы упоминали Гоголя, Шукшина. Эти писатели популярны. Их популярность не мешает вам ориентироваться на их творчество?

— Нет. Гоголь — такой же обычный человек, как и служащий российской почты. Он понятен и прост.

— Что нравится вам больше — проза или стихи? Что нравится больше читать и что –писать?

— Наверное, и то, и то — проза. Раньше стихи были. Разумеется, поэзия — это очень серьезно. Недавно перечитывал Ходасевича (Владислав Ходасевич — русский поэт, историк литературы — прим. ред.), нравятся короткие стихи, стремящиеся к простоте, перетекающие в прозу.

— Какое ваше произведение нравится вам больше всего?

— Наверное, «Фома и Ефремов». Веселый, задорный рассказ.

— В каком ключе думаете развиваться? Есть ли планы?

— Нет. Нельзя же подстегивать вдохновение.

— Люди меняют обстановку.

— Осенью наметил поездку в Гренландию, не знаю, насколько это экзотично. Еще очень люблю бывать на Шпицбергене, ездил туда пять раз. Надеюсь, останутся деньги, съезжу еще.

Беседовал Ярослав Козулин

"ДРАКОН"

Завелся у нас возле деревни Прозорово небольшой старичок в водонапорной башне. Ну, тихий такой старичок, жил натурально, оборудовано: с лежанкой, с буржуйкой, при свечечке. Говорят, что зведочетом внештатно числился. Я в это, конечно, не верю. Не очень я это дело прояснял, конечно, как он туда забрался, но посредством какой-то бумажной хитрости в девяностые годы он завладел бездействующей водонапорной башней и был таков. В общем, особенно не мешал никому,– выпивал умеренно и шумел в своей бочке аккуратно. Башня все равно на отшибе стоит, гул до нас неважно доносится. Была у него, конечно, и бабёшка скромная, но жила не с ним в цистерне, а пониже, в сарайчике подземном.

Народ у нас в основном в темноте прозябает и интересуется малым – напитками и рыбалкой. Море ведь под боком. Поэтому особенно никто дедулей не интересовался, живет себе в башне, ну и живет, мало ли кто у нас не живёт. Вот в прошлом году, например, цыгане табором откуда-то появились. Но их за дерзость и распутство Колька Долгов быстро спровадил: трактором на палатки решительно выполз и подровнял жилое пространство подчистую. Еле повыскочить успели.

Так что же старичок? А старичок – ничего себе, только безобразничал по ночам крепко. Когда вечерело, старик возился и грохотал у себя на башне и что-то всё конструировал, – потому-то и думали, что он каждый день мощный телескоп выкатывает, мол, луну рассматривать. Ан нет – это был даже не телескоп, а целый дельтаплан. Собрав летательный механизм, старичок заголялся, харкал вниз и пускался в воздушный полёт. Летал он в атмосферах, куролесил как ему заблагорассудится, ветры гонял, иной раз и нужду справлял, ни чем не брезговал, негодяй.

Парил он совершенно дерзко и бесстыже, иногда на довольно низкой высоте проносился, и никто его не видел и не опасался. А старичок всё видел, поскольку на лбу у него прибор для ночного просмотра был привинчен.

И так почти каждую божью ночь. Кстати, дедуля-то ведь не просто так летал, а с умыслом. С преступным, можно сказать, умыслом. Ведь был старичок наш ещё гордец и сквернослов. Летит он и думает: «Ёшкин кот, ну когда ж всё это кончится?» Все ему скорее помереть хотелось, но из ружья он себя застрелить боялся, – грех ведь, вроде, а так летишь себе – воздухом тебя обмывает, ветер кожу шелушит, – и ты как бы тоньше становишься, уменьшаешься, так, глядишь, и вовсе на нет сойдёшь. «Устал, устал я от вас, мерзкие!» – шептал он про себя, поймав встречный поток ветра и отталкиваясь сухими тростями ног от самой верхней точки водокачки. Он быстро набирал высоту и, делая неспешные круги над деревней, продолжал мыслить: «Зачем сыновей наплодил, гнусных, распутных? Сидят сейчас в кабаках ночных и вонючих и водку в нутро свою льют! А ведь когда-то нежные дети были, розовые. За этим ли я вас кормил-растил, гниды? Будьте вы прокляты, черти похотливые!» – и закладывал очередной воздушный поворот. Летал он исключительно против часовой стрелки. Видно, это было как-то связано с особенностью местных воздушных потоков.

Женщину он, конечно, для отвода глаз себе завёл, мол, семейные – они, вроде, гадят поменьше. А баба у него покладистая была – что скажешь, то и сделает: пол помоет, подметёт, приберётся, накормит, напоит, – золото, а не баба. В эротике тоже старичок отказу никакого не знал: и так бабу перевернёт, и так, и на голову её поставит, и поёт и смеётся – всё бабе нипочём, угрюмая женщина, неразговорчивая. Говорят, она из киргизок была.

Заметила старческие полёты бабушка Катя, она на ночном дворе случайно сидела, и от натуги движение светил наблюдала. Старичок не рассчитал там что-то в небесах и, пролетая, ногами её по щекам царапнул. Бабушка Катя перепугалась смертельно, но не закричала, натуру свою выдержала. Но, конечно же, всем своим подругам за вечерними семечками о происшествии доложила. Слух мгновенно разнёсся, и многие особо любопытные личности стали зорко всматриваться в ночное небо. Кто-то что-то заметил. Банщик Егор Филлипыч видел некое подобие большой летучей мыши с бледными ногами, полудевушка Ксюша Жжонкина, библиотекарша, – черного сокола, а две старушки-целительницы приметили даже небольшого дракона с черными шишками на лбу. Даже некоторые мужики, отвлекшись от любимого досуга, стали посматривать на ночное небо и что-то там такое наблюдать. А дедуля между тем совершенно забылся: кувыркается, задом к верху сверкает, и даже похохатывает в отдаленном поднебесье… В одно время он даже пробовал рукоблудить в полёте, но вышло плохо: забрызгал все лицо и, ужаснувшись, чуть не сорвался в воздушную пучину.

Вскоре в избе у сельского старосты Карпуши Рыбкина состоялось тайное заседание, – как бесстыжего летуна изловить и наказать. Накурили, конечно, в избёнке страшно, пока думали. Не продохнуть. Для лучшей мозговой работы пригубили по стакашеку. Сначала решили большую сеть ставить, – рыбаки ведь кругом. Но потом подумали, что хлопотно это больно. Да и вор ночной заметит сразу. Тогда Ваня Клягин предложил из ружья мишень сшибать, но за это статья светит, накладно. Вдруг несмышленый мальчишка Севки Боброва из под лавки подсказал, – из рогатки, мол, садите, – верное дело! Или копьём ещё достать можно. Мужики удивились столь юному разуму и дали на всякий случай мальцу подзатыльник. Решили строгать луки, рогатки, пращи. Они бесшумные и один человек ими аккуратно управится может.

Как обычно, в полночь, Петр Иваныч вышел осквернять небеса. Он прикурил папироску, и нервно сжавшись, оттолкнутся тощими пальцами от ржавой поверхности. В эту теплую ночь он, как обычно, вылетел без рейтузов. «У-у-у, – думает, – вот, как сейчас весь сдрочусь в воздухе, тогда посмотрите у меня, черти необразованные! Давай воздушная пучина – корябай мое морщинистое тело!» Петр Иванович мельком взглянул на деревню, и лицо его тут же переменилось. «К чему бы это?» – тревожно подумал старичок, увидев внизу задранные головы и нацеленные в его сторону копья и луки. Заложив уклонительный вираж, озадаченный старичок скрылся за хмурым лесом.

Поняв, что его раскусили, Петр Иваныч пару дней погоревал за бутылкой спирта, но затем улыбнулся и стал летать днём. Он совершенно бесстрашно сбрасывал свое оскорбительное трико, одевал фуражку лётчика «Воздухофлота», взмывал в воздух, распевал песни и похохатывал. «Рви, рви меня на части, сизый ветер!» – кричал он в сторону моря, пытаясь скрутить петлю Нестерова. На некоторое время жители от такой дерзости совершенно оцепенели. Но, через пару дней, конечно, в гневе оправились. Это было в понедельник.

А во вторник, в полдень, Пётр Иванович снял со стены ржавый тромбон, душераздирающе в него зарычал и, понимая всю торжественность очередного дневного воздухоплаванья, хотел было сказать что-нибудь возвышенное и ответственное, но ничего не смог придумать и прокричал красным голосом: «Да здравствует Первое мая!» Он совершенно безбоязненно фланировал над деревней и один раз даже коварно спикировал на сонное овечье стадо, которое почему-то совершенно его не испугалось, а продолжало жевать свою полезную траву. От скуки Петр Иваныч решил что-нибудь гундосо спеть, и открыл уже было рот, как вдруг щербатый гранит, выпущенный из страшной рогатки местного индейца Евгения Никольского, попал в пах и начисто снёс Петру Ивановичу мошну с его сухими желудями. Петр Иванович осекся, стиснул рот и покрепче впился руками в алюминиевую перекладину. От неожиданного испуга он сразу потерял значительную часть своего волосяного покрова, но от дальнейшего фланирования не отступился и даже удовлетворенно подумал: «Началось!» Вскоре снизу раздался призывный свист – видимо, сигнал к всеобщему наступлению, и разные предметы замелькали вокруг Петра Иваныча. Старичок улыбнулся, прохаркнулся и протяжно запел «… Выплывали распясные Стеньки Разина чалмы …» Внизу яростные деревенские жители видели, как непоколебимо Петр Иваныч ведёт свой пьяный дельтаплан, и с отвращением слушали его неустрашимую песню.

Вскоре изнемогающий Петр Иванович выпустил на щёки глазную влагу и разжал пальцы. Он летел вниз улыбаясь, и в его грустном сердце тёплилось мягкое чувство благодарности простым и честным деревенским жителям. Петр Иванович упал перед сельмагом и разбился, как горшок с харчо. Петра Ивановича наскоро отскребли от земли и в каком-то суматошном ужасе законопатили в бочке с рыбным клеем. По доброму совету батюшки, закопали несчастного Петра Ивановича в большой яме рядом с коровником.

Конечно же, через полгода местные жители, как это всегда бывает, по чьему-то совету одумались и вынули Петра Ивановича из земли. Для дальнейшего отдыха Петра Ивановича перенесли на более почетное место – в центр деревни, где покосился на бок бюст бронзового солдата. Как вскоре догадались, Петр Иванович оказался подвижник, аскет и святой. Памятник ему, конечно, поставили в виде искалеченного дельтаплана. Скульптора заказывали специально из Москвы. Естественно, многие затем пошли по стопам Петра Ивановича. Среди последователей есть даже женщины и невысокие дети.

И сейчас, особенно в летнее время, можно видеть, как в темнеющем красном небе кружат над деревней Прозорово многочисленные печальные дельтапланы. Летучие жители нарочито бледнеют и посвёркивают в тёплом воздухе своими интересными местами и далеко слышатся их песни – таинственные и непристойные.

Власть района как-то пыталась бороться с этим самобытным явлением, справедливо считая, что нагие в небесах – это возмутительный срам, но потом махнула рукой, все-таки дело новое, необычное, туриста, опять же, заметно привлекает, а через это – существенный доход скудной казне. Да и чего греха таить, местный попик, отец то ли отец Тимур, то ли не Тимур, нет-нет, да и скинет вечерком свою ряску, да и взовьется в сини небесные. Так, говорит, оно к богу поближе.