Василий Белов, Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Василий Шукшин – «патриархов» деревенской прозы знает каждый. А что сейчас, в современной России? Ответ очевиден: писателей, которые обращают взор на сельскую жизнь, мало. Что же, по их мнению, привело деревенскую прозу к столь плачевному состоянию? Почему она перестала быть интересной читателю?

Илья Кочергин Писатель

Можно ли говорить о том, что существует современная деревенская проза? Нет, конечно, иначе бы мы могли говорить о современной поэзии Серебряного века или современной литературе эпохи Возрождения.

В 90-х годах умер последний мужик в Тимонихе – родной деревне Василия Белова. А сам мир русской деревни умер гораздо раньше и может быть описан теперь только в исторических романах. Деревенская проза была литературой прощания, попыткой прожить это прощание. Достаточно взглянуть на названия – «Прощание с Матёрой», «Последний поклон», «Последняя страда».

Я вырос на писателях-«деревенщиках», они привили мне, московскому подростку, мечту о деревне, той деревне, которую они описывали. Но меня ждало разочарование, когда, окончив школу, я начал искать эту деревню. Остались только какие-то воспоминания, рассказы, предметы быта, пейзажи, осталась ностальгия. Я уехал в Сибирь, забрался в настоящий медвежий угол, где не было автомобильных дорог, электричества, где дрова и сено в начале 90-х еще возили на санях, сам осваивал эту науку, вспоминая строчки Рубцова: «Я забыл, как лошадь запрягают, я хочу ее позапрягать, хоть они неопытных лягают и до смерти могут залягать». Можно сказать, что я еще вдохнул слабый аромат уже исчезнувшего мира. Но той деревни уже давно не было.

Современная литература не так уж часто обращается к жизни людей за пределами городов. Тем интереснее узнать, прочитать о том, что за люди там живут, какие у них проблемы и на каком языке они говорят.

Роман Сенчин в «Зоне затопления» показывает, что никакие перестройки или русские вёсны не вернут этот мир. Государство продолжает «зачищать» уже саму память о той жизни, подрубать любые корни, связывающие народ с землей. Показательно, что издатели попросили автора составить словарик, объясняющий те немногие сибирские крестьянские слова, которые попадаются на страницах книги. Этот словарик воспринимается как список павших защитников на скромных деревенских обелисках.

Борис Екимов, живущий в Калаче-на-Дону, описывает потомков тех, кто населял этот исчезнувший мир, тех, кто продолжает жить в деревне, кто приехал и пытается работать на земле. Это печальная хроника безвременья, когда прошлое ушло, а новый мир еще не устроился, не видны его границы, законы, обычаи.

Михаил Тарковский, москвич, более тридцати лет работающий охотником-промысловиком в Сибири, живущий в селе на берегу Енисея, делает важную вещь – показывает, что жизнь за пределами крупного города, за пределами насаждаемого образа жизни – не удел неудачников, не экзотика, не уход от реальности. Это один из достойных и совершенно естественных способов жить в России, в нём есть свои плюсы и минусы.

Дмитрий Новиков Писатель

Делить литературу на направления – печальный удел критиков. И дело здесь не в деревенском антураже, ведь гораздо проще зацепиться столичным взглядом за бревенчатые избы и по этому формальному признаку определить, что за явление перед тобой. Гораздо сложнее попытаться понять суть такого рода литературы. Ведь наличие в произведениях описаний природы, жизни не городских людей, деревенского быта часто не спасает от заскорузлости языка, скучности сюжета и прочих унылых литературных недостатков. Вышеперечисленные же авторы прекрасны в другом. Они смогли из малого шагнуть в великое, в общечеловеческое. Конечно, деревня помогла им в этом. Но предмет описания, на мой взгляд, это лишь толчок, позволяющий обычному прыжку превратиться в полет. В юности я осилил роман японского писателя Кэндзабуро Оэ «Деревня, государство, микрокосм». Сейчас не помню, о чём он, но название запало в душу…

Есть ли подобные современные авторы? Думаю, да. Принципы подобной литературы я попытался сформулировать в манифесте Новой северной прозы. Они просты. Вкратце – правда и красота. Цветок и камень. Небо и вода. Из писателей назову такие имена, как Василий Авченко из Владивостока, Ирина Мамаева и Александр Бушковский из Карелии, Илья Кочергин, рязанский москвич. О себе скромно умолчу.

Есть ли у подобной литературы будущее? Следуя логике дауншифтинга, надеюсь, что да. Но в конечном счете читатель – наш бог и судья.

Елена Шуваева-Петросян Писатель

Деревенская проза будет существовать до тех пор, пока на русской земле сохраняются сёла, деревни, хутора и даже остовы поселений. В деревнях худо-бедно, но пишут почти все, так же как и колдуют – редкий сельчанин в обыденной жизни не обращается к магии и делает он это настолько природно, настолько естественно, что не задумывается, что это грешно. В русских деревнях сильны как христианская вера, так и языческие корни. От этого и вся поэзия, от этого и вся проза.

Многие современные деревенские писатели так и остаются писателями в своем ареале, так сказать. Они популярны там, их рассказы и стихи печатают в районных и областных газетах, журналах, альманахах.

Я родилась в селе Большой Морец Волгоградской области, писала с детства, и моим наставником был Виктор Ростокин – яркий представитель писателей-«деревенщиков». И он был не единственным из пишущей братии нашего района. Если вы окажетесь в деревне, то поймете, насколько там богатая, насыщенная, интересная жизнь. Там каждый день что-то происходит, вернее, там ты становишься более внимательным, чувствительным к мелочам, деталям. И открытым перед миром, как открыты двери каждого дома в деревне.

Русская деревня. Здесь всё: чернозем, песок, степи, курганы, ветра. Мои ноги хорошо помнят эту землю. Раскаленную. Холодную. Холодную сверху и горячую при погружении, когда земля хранит в себе жар вчерашнего дня. Эта земля горит в моём сердце. А совсем недавно, летом, я босиком бежала по раскаленному городскому асфальту. Зрелище, конечно, потрясающее – прилично одетая женщина бежит почему-то босиком. От кого? Почему? А я не могу остановить свой бег – уж слишком горяч асфальт! Порвалась босоножка. Решила снять обувь и пробежаться, как в детстве. Тем более что живу недалеко от Дома печати. Но, видно, погорячилась – ожога не получила, но ощущения не очень приятные… А потом, когда я, босоногая, встречала каждое росное утро в старом саду и устраивала языческие пляски, мне вспоминался горячий городской асфальт.

Мир моего детства был наполнен суевериями, приметами и деревенской магией во всех смыслах этого слова, хотя здесь Бог живет в каждом доме, как сказал Бродский. Деревня учит видеть мир по-другому. К примеру, выходишь ночью на порог – и сразу взгляд на небо: молодой месяц стоит на рогу́ – к дождливой погоде, луна «окольцована» туманностью – к суровому холоду. А по утрецу присматриваешься к солнышку: восходит в тумане – к душному дню, если сильно жарит, вечером точно дождь будет. Я была то ли самостоятельным, то ли очень одиноким ребенком – вроде со всеми и в то же время одна. Очень любила сидеть и «гутарить с бабками», от которых получила «народные» знания. Я даже не подозревала, что эти знания так глубоко во мне засядут и будут всплывать тогда, когда это необходимо. Никогда не иду в лес, не прочитав заговор от змей и клещей. По утрам смываю плохие сны. Моя бабушка не слыла знахаркой, но всем внукам заговаривала разные болезни. Бывало, появится на глазу ячмень – баба Маша пошепчет, поплюет в глаз, а к вечеру ячменек рассосется. Этот шепот до сих пор звучит у меня в ушах. Другая бабушка «отговаривала» людей от страхов. Я всё просила ее «отговорить» мои страхи, но она всегда гнала меня. А я так боялась темных углов, шевелящихся занавесей и больших пространств. Мир был таким огромным, а я маленькой. Если я слышала детский крик «ма-а-а-а-ма» издалека, мне казалось, что этот ребенок заблудился в мире и его крик слышен во всей Вселенной, а не в околице...

На мой взгляд, проблема в том, что мы в 90-е перешли на стадию отрыва от земли, корней. Помню свое первое студенчество в Москве, которое пришлось на это время, как стеснялись некоторые однокурсницы признаваться, что они из деревни. Я несла свой Морец в сердце и гордилась тем, что в детстве меня называли морчанкой и дочерью Шувая. Это было та-а-а-ак круто! Видимо, поэтому лучше мне пишется в родной деревне. Так несколько лет я пишу цикл рассказов «Морецкие записки» («Записки из русской деревни»). Слава Богу, что сейчас многие возвращаются к истокам и подались в Деревню. Всё лучшее впереди.

Передо мной лежит книга 1984 года издания – «Рассказы о деревне» (Пермское книжное издательство, составитель В. А. Зубков), в которой под одной обложкой собраны Соколов-Микитов, Федин, Овечкин, Платонов, Радов, Паустовский, Солоухин, Распутин, Казаков, Шукшин, Носов и другие. Вот таких книг не хватает сейчас, чтобы рассказать, что деревня жива.